Я на своей кухне. По правде говоря – на ней давно не прибрано.
Кухня неаппетитная. На такой кухне не готовят, на ней потребляют произведенное, несвежее, застарелое, затхлое.
Я копаюсь в пакетике.
Да вы знаете такие пакетики – к пиву. Пакетики, которые не живут своей жизнью – они эдакое дополнение к пиву. Набор.
Там «мусорок». Грязненькое ассорти. Какие-то потемневшие орешки, в какой-то задохнувшейся слизи, какие-то сухие трупики анчоусов.
И вдруг среди этого мусорка я вижу рыбу. Я беру ее в руки. Она слишком большая для того пакетика, где была. Странно, как она туда попала? Неужели никто не заметил несоответствия?
Я смотрю на нее, держа в руках.
А это даже и не рыба. Это какой-то рыбоподобный моллюск. А еще присмотрись – и не моллюск, а что-то вроде жука – тех самых, которые Бэар Гриллз красочно раскусывает в своем шоу где-нибудь в джунглях Амазонки, жалуясь что их вкус подобен холодному гною.
Тут мне становится брезгливо.
Даже на такой неаккуратной кухне, с холодным пивом – это нельзя есть. Противно.
Смотрю – а у этой рыбы-моллюска-жука глаза. И – бывает же такое! – выразительные. Черные и осмысленные.
Они раскиданы по разным сторонам хитинового панциря головки, как две наконечности молота. Нессиметричные. И торчат, как сушеные грибы. Так что их можно поддеть и вырвать неловким движением.
И тут меня передергивает – этот моллюск живой. Он не шевелится. Но я смотрю в его глаза, а они бездонны.
И в них словно извинение – прости меня, что я такое мерзкое. Прости меня, что тебе пришлось держать меня в руках. Я мерзок. Я себя никому не пожелаю. Прости.
Я, говорит мне глазами рыба, не хотела в этот пакетик. Никому не хотела добавлять мерзости.
Я не выбирала для себя этот пакетик. К пиву. К чьему-то пиву.
Прости, что испортила вечер. Прости, что испортила пиво.
Прости, что еще добавила мерзости этой не слишком аппетитной кухне.
Я ложу ее на стол, предварительно подложив под нее что-то грязное, с засохшими, прилипшими остатками пищи.
Я не хочу ее касаться. Я в легкой панике ищу какой-то пакет с мусором, куда я смогу, не касаясь рыбы-жука, ее выбросить.
Только сейчас замечаю - у рыбы вспорото брюхо. Косой разрез на боку – наверное я держал ее другим боком, не видел.
В ровной прорехе красные внутренности. Рыбья кровь не стекает.
И тут рыба окончательно подтверждает что она живая – она дергается. Характерно, по рыбьи, хватая воздух.
Раз, дергается, второй, третий.
Молча. Как рыба.
Молча. В тишине и грязи.
Еще дерганье. Еще.
Она уже не такая мерзкая. У нее уже никаких гибридов. Она просто рыба, с искрящейся чешуей, которая даже может красиво искриться, если попадает в солнце.
У нее бездонные глаза. Черно-серые. Я вижу каждую зеркальную нить этих глаз. В них страдание и извинение.
Рыба бьется. Молча. Кровь не течет. Рыба бьется. Еще. Еще. И еще.
Молча.
Еще бьется, еще. Еще.
Молча.
…
Я проснулся. Раннее утро, она же поздняя ночь.
Спать не могу. Я сажусь и пишу это. Вот это.
Раньше я не знал, что все это значит.
Теперь знаю.
Эта рыба, моллюск, жук, кистеперая белесая змея – это я. Это моя душа. Такая, какая она есть на самом деле.
Эта рыба живет глубоко в пещерах. Она одна плавает по бесконечным ледяным подземным ручьям. Там прозрачная, ледяная вода, но оценить это нельзя – нет света.
Тельце рыбки белое. Она может десять лет не есть. Сердце гоняет ее холодную кровь частотой один удар в минуту.
Она даже не живет. Она в анабиозе плывет из пещеры в пещеру, из ледяного ручья в ледяной ручей.
Этa змеевидная рыба белая и прозрачная. Этого достаточно там, где вечная тьма, и только шорох бездонной воды, уходящей в ледяную глубь.
Она плавает, цепляясь за камни и водоросли кистеперыми плавниками.
Ее никто не видит, не ищет, не любит, не ждет.
Она какой-то невероятной долей иронии попала туда, куда попала – в пакетик с склизким мусорком для пива, под невкусную, горькую пьянку.
…
Во сне я боролся с желанием ее выбросить, чтобы избавиться от мерзости. Даже ссыпал ее вместе с мусором в какой-то пакет.
Хорошо, что я теперь знаю что это, и не успел выбросить.
…
Душа моя. Ты холодная, ледяная рыба-моллюск, водяной жук-змея, с хитиновой спинкой.
Взяв тебя такой, какая ты есть, тебя тут же откидывают, борясь с блевотной мерзостью, выкручивая неестественно ладони.
В твоих жилах холодная рыбья кровь.
Ты молчишь. Ты можешь разговаривать только страданием твоих бездонно красивых глаз, по злющему божьему садизму прилепленными к холодному тельцу.
Там где ты живешь, царит мрак и ледяной холод, а бесконечные ручьи уходят в еще большую глубь.
Тебе очень плохо.
Все подземные залы пещер, никогда не видевшие света – вместилище твоей рыбьей тоски.
Ты белесая тень, плавающая в одиночестве из зала в зал.
Но ты есть. Пусть твоя кровь течет одним ударом рыбьего сердца в минуту.
Ты есть. Ты живая. И я теперь это знаю.
И ты мне нужна. Я не выброшу тебя.
Я люблю тебя такой, какая ты есть. Какая бы ты ни была – ты мне нужна.
Я боялся, что ты умерла. Очень боялся. Я очень-очень за тебя боялся. Я вглядывался в ледяной мрак и боялся.
Мне очень больно видеть тебя такой. Прости меня.
Я тебя люблю.
И я тебя ТАМ не оставлю.
Я думал что нет вещей за пределами смерти и хуже смерти. Но теперь знаю что есть. Жить ТАМ – хуже смерти. Теперь я это знаю.
Я люблю тебя. Я болею тобой, душа, но я счастлив тобою болеть.
Journal information