Еще один поэт погиб.
Изжога доконала.
Иногда мне холодно и одиноко. Причем в это состояние я прихожу сам.
Так же поступила моя бабушка, после смерти моего деда. Могла быть не одна. Но предпочла остаться одной.
Иногда мне даже удивительно, насколько много людей считают меня компанейским, отзывчивым, дружелюбным.
Не, наверное такой я и есть.
Да вот только это все разные мои лица. Фасады.
Внутри, за этими фасадами, живет одинокий, угрюмый, жестокий человек, которого я вам не показываю, вечно чужой среди своих. Волк в овечьей шкуре.
Испытание одиночеством - суровое экзистенциальное испытание. Он него не умирают, но порой сходят с ума, будучи не в силах пережить.
Одиночество - пустота. Висение в воздухе, посреди черной пустоты.
Многие готовы пойти на что угодно, лишь бы хоть как-то он него убежать.
Приткнуться хоть к чьему-то телу. К нелюбимому. К еле теплому.
Лишь бы не в одиночестве.
Никто никогда не узнает одиночества другого.
Я вспоминаю свое подростковье. Еще полный наивных, романтических убеждений, но уже старый. И одинокий.
У меня был некоторый странный пласт жизни, приобщился к которому я благодаря Бурзумию.
Он был одноклассником моего троюродного брата, с которым я общался.
Переехал учиться в Москву из Нижегородской области, связался со мной, будучи друг о друге наслышанными.
Так и познакомились.
По моему он меня очень по своему любил. И ему со мной было интересно.
А мне... А мне было с ним не очень. Общался от скуки, от какого-то очередного фасадного лица.
С ним родилось много абсурдного, было много поездок, странствий, студенческого бродяжничества.
Он жил в общаге МГУ, а я у него часто ошивался.
В то время документы проверяли спустя рукава, я сделал себе фальшивый пропуск, приложив его к фальшивому студенческому, и в общаге проводил очень много времени.
Всегда была возможность где-то у кого-то вписаться.
Так я познакомился с огромной кучей народа, со всей студенческой общажной романтикой.
А поскольку я ошивался там так часто, то многие даже и не подозревали, что к МГУ я не имею никакого отношения. Очень удивлялись, узнав что я просто так, хрен с горы.
Много было фотографий. С разных фотоаппаратов, от разных людей, с разных пьянок, из разных поездок.
Обменивались пленками, печатали.
Многое растерялось, но все равно остался целый огромный мешок.
Что-то оказалось отсканированным.
Мне очень нравятся эти фотографии. И даже не тем, что имеют отношение ко мне.
Тем нравятся, что это уже документальное свидетельство совершенно другой эпохи, в которой наше тело еще было, но сознание уже с ней попрощалось.
Знаете, соберутся старые говнорокеры, и давай вспоминать - а помнишь как мы-то там ого-го! А ту пьянку помнишь?! О! Охо-хо. А как мы тогда отжигали помнишь? О-о-о!...
Все эти рок-клубы, студенческие тусовки, когда, казалось, навсегда мы будем друзьями, будем куролесить. бухать, все будет в радость, сдавать в последний момент хвосты, рассказывать истории про преподов.
Студенчество.
А мне было очень рядом со всем этим больно.
Потому что я со своим детством на тот момент уже распрощался.
Уже зарабатывал сам себе деньги. Устроился на работу в ущерб очному обучению.
И сейчас, когда кто-то начинает радостно вспоминать свое студенчество - мне тоже больно.
Как будто я сам себя где-то обворовал.
Потом контакт как-то начал рваться.
Все больше людей из тусовки находило себе работы, занятия, жен-мужей, обзаводились детьми. Работами, планами.
Студенческая лихая тусовка начала распадаться. И распалась совсем.
Каждый где-то теперь со своей судьбой.
Бурзумий, мой проводник, умер.
Когда он умер, мы с ним были в ссоре. Я был на него зол.
Похоже что я и сейчас на него продолжаю быть зол.
Он посвятил мне больше 10 лет какой-то искренной любви и привязанности.
А я даже не погрустил о нем ни разу.
Умер и умер - и хрен с ним.
Я не знаю в чем дело - я инвалид настолько, что у меня все, что касается сердца атрофировано?
Из моей жизни ушло много людей. Некоторые были вырваны.
Я мало о ком горевал.
Многие, не зная мое каменное сердце, пытались манипулировать мною, судя по себе, что пытка брошенностью и одиночеством самая страшная.
Они не учли того, что я под анестезией. Меня в сердце хоть иглой коли.
Они угрожали тем, что уйдут. Я пожимал плечами - ну и уходи.
Они уходили. Я не пытался их вернуть.
Это их ранило яростнее и больнее всего, что можно представить.
Я смотрю на фотографии, на лица, на живых людей.
На эпоху которую пропустил через себя.
А вижу какие-то видения, и не могу понять - эта эпоха уже отжила свое, и поэтому выглядит мне бесцветной? Или я даже еще не начинал ее переосмысливать и осознавать.
Я сижу у виртуального камина и бросаю фотографии в огонь.
И смотрю как они пузырятся.
Просто смотрю. И просто бросаю.
Journal information