Александр "Haydamak" Бутенко (haydamak) wrote,
Александр "Haydamak" Бутенко
haydamak

Category:

Орловский дом литераторов. Немного о нелегкой писательской ниве, о неблагодарном писательском труде




C легкой руки Михаила Афанасьевича у меня теперь словосочетание "дом литераторов" ассоциируется с пьянкой, ресторанным кутежом, мужичками, с капустой в усах, дамами, пишущих под псевдонимом Штурман Жорж, и прочей вакханалией.

В советское время была тяга ко всяким объединениям - кружкам, секциям, и прочим сборищам людей, которые даже самые малые собственные переживания не в силах проживать в одиночестве.
А еще всем объединениям полагались творческие площади - мастерские там всякие, аудитории, да не где-нибудь, а в центре города.

А в мастерских что? Правильно - бухают с ночи до утра.
Что я, на богемных сборищах не бывал, будь они неладны? Бывал. Видел, знаю.

Когда эти люди по одному - они еще куда ни шло, а с некоторыми даже и поговорить возможно поболее, чем несколько минут.
Но когда они собираются вместе - туши свет, кидай гранату, Господь - жги!

Возьмемся за руки, друзья, чтоб не обосраться поодиночке.

Все эти творческие объединения неминуемо делают дело, противоположное творчеству - они усредняют.
Создают советскую мечту - среднестатистического писателя, среднестатистического художника или музыканта.
Людей, которые пристроены к кормушке, но давным давно забыли - кто они, откуда, какое их истинное имя (не то, которое в паспорте, а то, которое истинное)?

Милая и безобидная, казалось бы, проституция всегда оканчивается ампутацией души. Слишком уж сильна в людях наивная вера, что вот уж кто, а они то - они успеют соскочить. Что Дьяволу можно продать только половину души.
Каждый первый наркоман, в широком смысле определения, это лелеял.

Помните как в "Хромой судьбе" у Стругацких, про то, как членов Союза писателей - всех этих дежурных, чистеньких и лояльных власти, поющих в синхрон, кушающих коньячок на квартирах, направили в НИИ - тестировать новую машину, ИзПиТал - Измеритель Писательского Таланта.
Вставляешь в машину рукопись - а она показывает, сколько книг по этой рукописи выйдет в близкой исторической перспективе.

И как герой, пытаясь сам перед собой отшутиться, прикрываясь тем, что ему якобы это и не важно, но желал принести к этой машине свою сокровенную рукопись - не ту, что он писал, как Член Союза, а ту, что писал "в стол", для себя - и всё оттягивал этот миг, не в силах признаться самому себе - чего же именно, на самом деле он боится:

- Литература не бывает плохой или хорошей. Литература бывает только хорошей, а все прочее следовало бы называть макулатурой.
- Вот-вот! - подхватил я, продолжая напирать в каком-то горестном отчаянии. - "Свежесть бывает только одна - первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!"
- Мертвые умирают навсегда, Феликс Александрович. Это так же верно, как и то, что рукописи сгорают дотла. Сколько бы он ни утверждал обратное. Однако давайте, наконец, приступим к вашему делу. Вы, как и следовало ожидать, совершенно правильно догадались, что машина моя определяет не абсолютную художественную ценность произведения, а всего лишь судьбу его в исторически обозримом времени. Догадавшись, вы оказались перед вопросом: стоит ли рискнуть и передать мне на анализ вашу синюю папку.
Давайте теперь попробуем разобраться, чего же вы, Феликс Александрович, боитесь и на что надеетесь.
Вы, конечно, боитесь, что машина моя наградит вас за все ваши труды какой-нибудь жалкой цифрою, словно не труд всей вашей жизни вы ей предложили, а какую-нибудь макулатурную рецензию, писанную с отвращением и исключительно чтобы отделаться. А то и ради денег.
А надеетесь вы, Феликс Александрович, что случится чудо, что вознаградит вас моя машина шестизначным, а то и семизначным числом, словно вы и впрямь заявляете миру некий новый Апокалипсис, который сам собой прорвется к читателю сквозь все и всяческие препоны.
Однако же вы прекрасно знаете, Феликс Александрович, что чудеса в нашем мире случаются только поганые, так что надеяться вам в сущности не на что.
Что же до ваших опасений, то не сами ли вы сознательно обрекли свою папку на погребение в недрах письменного своего стола - изначально обрекли, Феликс Александрович, похоронили, еще не родив, а только едва зачав? Вы следите за ходом моих рассуждений? Вы понимаете, что я только облек в словесную форму ваши собственные мысли?
Я снова кивнул и сказал сиплым голосом, мимолетно поразившим меня самого:
- Вы упустили еще третью возможность...
- Нет, Феликс Александрович, не упустил. О вашей детской угрозе огнем я догадываюсь. Так вот, чтобы наказать вас за нее, я расскажу вам сейчас о четвертой возможности, такой стыдной и недостойной, что вы даже не осмеливаетесь пустить ее в свое сознание, ужас перед нею сидит у вас где-то там, на задворках, ужас сморщенный, голенький, вонючий... Рассказать?

Предчувствие этого сидящего на задворках сморщенного ужаса резануло меня, как сердечный спазм, и я даже задохнулся, но я уверен был, что ничего он не может сказать такого, о чем я сам уже не передумал, чем не перемучился тридцать три раза. Я стиснул зубы и процедил сквозь платок, прижатый ко рту:
- Любопытно было бы узнать...

И он рассказал.
Честью своей клянусь: не знал я заранее и представить себе не мог, что он мне расскажет обо мне самом. И это было особенно унизительно и срамно, потому что четвертая моя возможность была такой очевидной, такой пошлой, такой лежащей на поверхности.
Любой нормальный человек назвал бы ее первой. Для Ойла Союзного она вообще единственная, и других он не ведает.
Только такие, как я, занесшиеся без всякой видимой причины, надутые спесью до того, что уже и надутости этой не ощущают, невесть что вообразившие о себе, о писанине своей и о мире, который собою осчастливливают, только такие, как я, способны упрятать эту возможность от себя так глубоко, что сами о ней не подозревают.
Ну как, в самом деле, я, Феликс Александрович Сорокин, создатель незабвенного романа "Товарищи офицеры!", как я мог представить себе, что проклятая машина может выбросить на свои экраны не семизначное признание моих, Сорокина, заслуг перед мировой культурой, и не гордую одинокую троечку, свидетельствующую о том, что мировая культура еще не созрела, чтобы принять в свое лоно содержимое синей папки, а может выбросить машина на свои экраны крепенькие и кругленькие "30 тыс.экз.", означающие, что синюю папочку благополучно приняли, благополучно вставили в план, и выскочила она из печатных машин, чтобы осесть на полках районных библиотек рядом с прочей макулатурой, не оставив о себе ни следов, ни памяти, похороненная не в почетном саркофаге письменного стола, а в покоробленных обложках из уцененного картона.
- Простите меня, - закончил он с сочувствием в голосе. - Но я не мог оставить в стороне эту возможность, даже если бы не хотел слегка наказать вас.

Я молча кивнул в который раз. Воистину: демон неба сломал мне рога гордыни.
- Что же касается вашей угрозы сжечь синюю папку и забыть о ней, - продолжал Михаил Афанасьевич, - то я, признаться, назвал ее, угрозу, детской лишь в некоторой запальчивости. На самом деле, угроза эта мне кажется серьезной и весьма серьезной. Но, Феликс Александрович! Вся многотысячетелетняя история литературы не знает случая, когда автор сжег бы своими руками свое любимое детище. Да, жгли. Но жгли лишь то, что вызывало отвращение и раздражение, и стыд у них самих. А ведь вы, Феликс Александрович, свою синюю папку любите, вы живете в ней, вы живете для нее. Ну как вы позволите себе сжечь такое только потому, что не знаете его будущего?
Он был прав, конечно. Все это была кислая болтовня - насчет сжигания, забвения...
Да и как бы я ее стал жечь - при паровом-то отоплении. Я нервно хихикнул: может быть, потому и печатается у нас столько барахла, что исчезли по городам печки?


Вот это и оно. Те, у кого остались лоскуты души, те яростно боятся даже не того, что у их произведения будет один-два-четыре читателя - это как раз бы напротив кормило гордыню - человечество еще не доросло до меня, хо-хо-хо! Или - я понятен только избранным.
Они боятся того, что их книга выйдет, войдет в планы, осядет по региональным библиотекам по разнорядке - и окажется в забвении.
А ведь правда - знаете, перебираешь иногда библиотеки, и находишь там книги каких-то совершенно неизвестных региональных писателей, пишущих под эгидой союза писателей "Молодые дарования Мордовии", или "Лауреат Коряжминского областного конкурса Золотое перо, или Разливанный соловей".
Какие-то имена, какие-то романы, обрывки чьих-то жизней, чьи-то имена.
Эти люди писали книги. А читателей нет.
Да я сам - подержу на руках их книгу, взвешу, и отложу навсегда в сторону.
Книг много, а жизнь коротка.

Подобно большинству журналистов, я мечтал написать роман. И, не в пример большинству журналистов, действительно занимался литературой. Но мои рукописи были отклонены самыми прогрессивными журналами.
Сейчас я могу этому только радоваться. Благодаря цензуре, мое ученичество затянулось на семнадцать лет. Рассказы, которые я хотел напечатать в те годы, представляются мне сейчас абсолютно беспомощными. Достаточно того, что один рассказ назывался "Судьба Фаины".

Лена не читала моих рассказов. Да и я не предлагал. А она не хотела проявлять инициативу.

Три вещи может сделать женщина для русского писателя. Она может кормить его. Она может искренне поверить в его гениальность.
И наконец, женщина может оставить его в покое.
Кстати, третье не исключает второго и первого.
(с) Довлатов

Когда задумываешься о судьбах литературы и литераторов - у самого начинает зудеть страх чистого листа. Страшно писать.
Страшно писать не оттого, что, быть может, не поймут - да нам что, привыкать? Вся жизнь в непонимании, застряли как челюскинцы во льдах.
Куда страшнее, если - поймут. Кивнут, примут, напишут грамоту, дадут членский билет - и забудут.


Так, будут кирять на казенных площадях Союза писателей, собравшись по поводу ухода очередного мэтра, или по поводу очередного регионального казенного конкурса.
Иногда пригласят в жюри - скрипучие, сдвинутые парты, графин с желтоватой водой. Запах выкрошенного ДСП в местном ДК.
Иногда включат в антологию писателей родного края, с коротким рассказом. "Судьба Фаины".






Похоронят живьем. Вот этого-то, на самом деле, боятся те, кто уже стартанул как "молодой, перспективный автор, Член Союза Писателей Усть-Каменогорска".

Дмитрий Горчев, царствие небесное, "Великое Своё, то есть важное":

Я вот, знаете, однажды был секретарём литературного конкурса. Что меня поразило в этом занятии – это то, что на самом деле ВСЕ умеют писать литературные произведения.
В Советском Союзе была очень неплохая система образования, что бы там ни говорил убитый чекистами Борис Ельцын. Так что совершенно любой человек, закончивший десятилетку при советской власти, способен написать вполне внятный и даже занимательный текст любой практически продолжительности. Да даже я, если сосредоточусь, легко напишу некий внятный текст на заданную тему для глянцевого журнала. Все мои знакомые в состоянии написать роман в двух томах, даже и с продолжением, причём будет этот роман ничуть не хуже других романов, которые продают в магазинах.
И вообще способность складно пиздеть является одним из главнейших признаков культурного человека.

И вот пиздят они все, пиздят, и я тоже пижжу, пижжу, и можно открыть любую книжку на любом месте, или пойти в кинотеатр на любой кинофильм, и там тоже будут пиздеть и пиздеть, и редко даже так бывает, что какую-то совершенную хуйню.
Нет, нормально всё, как раз хуйня-то внимание хотя бы сколько-нибудь на себе останавливает, а так всё вполне приемлемого качества.

Самый большой экзистенциальный ужас я испытал, когда известный поэт и прозаик Быков за четыре минуты сочинил на грязной салфетке стихотворение чрезвычайно высокого качества на заданную ему тему. Я с тех пор разочаровался совершенно в поэзии, потому что понял, что на самом деле умение сочинять стихи – это как шахматы, то есть просто способность очень быстро считать варианты.

Ну и что спрашивается остаётся? А остаётся Великое Своё, то есть важное. Важное, оно совсем не обязательно, а точнее обязательно не про добро и зло, не про любовь и ненависть, не про жизнь и смерть – там уже до такой степени всё засрано, что ходить там можно только после смерти. Важное, оно может быть каким угодно – тёплым колючим огурцом на навозной грядке или бабой Дуней, медленно переставляющей толстые свои ноги по тропинке меж полынных деревьев, да чем угодно. Главное в нём, что все на самом деле знают, где оно расположено, но никто никогда про него не говорит, потому что неприлично что ли, да и вообще про важное нужно говорить медленно и обстоятельно, а как-то всё времени не хватает, работа там, дети в школу пошли, да и вообще как-то глупо оно всё


Что делать, спросите, вопросом другого литературного классика, название произведения которого все слышали, но никто его не читал?
Да что делать, что делать - сухари сушить. Что же из этого следует - следует жить, шить сарафаны и яркие платья из ситца - вот что из этого следует, и ничего более.

Жить и творить, не оглядываясь на людские толки.
Мы - всего лишь песчинки в глазу Бога, нам не дано знать, что из нашего творения останется, а что забудется.
Делай - и не ищи людского мнения - оно ненадёжно. Сердце и Бог в нём - куда надежнее.
Любимых детей не сжигают.

Гулял я по Орлу, по улице Салтыкова-Щедрина (во-от она городская алчность - нахватать себе имён)


И набрел на Дом литераторов




Стоит на высоком пригорке


Позади - галерея Курнакова, местного живописца




Фет вылез из земли. Похож на гриб-сморчок.


Нет? Да это вы за грибами не ходили никогда, не надо мне тут свистеть. Еще как похож.





Регалии всякие - Союз Литераторов, издательство - прямо страшно чихнуть, потому что - а вдруг брызги прилетят в какого-нибудь небожителя? Представляете? Ну вот, то-то и оно.


А дале - высокий берег, а чуть еще дале - Дворянское гнездо - красота, сидеть бы на высоком бережку, читать барышне стихи, угадывая тайком под ее платьем легкий и желанный стан.
Руку кладя, как-бы невзначай, на талию.


Но - пройти нельзя. Сразу за Домом Литератора всё перегорожено.


Да и сам дом символично в тупике.


Воспитанный, культурный человек что должен был сделать на моём месте? Правильно - поинтересоваться, кого испустил из своих недр этот Дом, из тех, кем по праву гордится Орловщина, чьи книги осели в библиотеках, часто ли собираются тут морёные жизнью, или напротив - самодовольные, толстомясые поэты.




А я этого всего делать не стал. Последовал указанию, о опасности угрозы жизни.


И осторожно, на цыпочках, от дома ушел.


Знаете, как говорил литературный классик - а ну его нахуй, на всякий случай. Подальше от бога - подальше от чёрта.
Вдруг мальчики кровавые по углам сниться начнут.

- А ну-ка, налейте чашечку президенту, - сказал он. - О чем вы здесь?
- О литературе и искусстве, - сказал Изя.
- О литературе? - Гейгер отхлебнул кофе. - Ну-ка, ну-ка! Что именно мои советники говорят о литературе?
- А что это вдруг тебя заинтересовала литература? - спросил Изя, с любопытством глядя на Гейгера. - Такой был всегда практичный президент...
- Потому и заинтересовала, что практичный, - сказал Гейгер. - Считайте, - предложил он и принялся загибать пальцы. - В городе выходят: два литературных журнала, четыре литературных приложения к газетам, по крайней мере десяток серийных выпусков приключенческой белиберды... вот и все, кажется. И еще полтора десятка названий книг в год. И при этом ничего сколько-нибудь приличного. Я говорил со сведущими людьми. Ни до Поворота, ни после в Городе не появилось ни одного сколько-нибудь значительного литературного произведения. Одна макулатура. В чем дело?


Андрей и Изя переглянулись. Да, Гейгер всегда умел удивить, ничего не скажешь.
- Что-то я тебя все-таки не понимаю, - сказал Изя Гейгеру. - Какое, собственно, тебе до этого дело? Ищешь писателя, чтобы поручить ему свое жизнеописание?
- А если без шуточек? - терпеливо сказал Гейгер. - В городе миллион человек. Больше тысячи числятся литераторами. И все бездари. То есть сам я, конечно, не читаю...
- Бездари, бездари, - кивнул Изя. - Правильно тебя информировали. Ни Толстых, ни Достоевских не видно. Ни Львов, ни даже Алексеев...
- А в самом деле, почему? - спросил Андрей.
- Писателей выдающихся - нет, - продолжал Гейгер. - Художников - нет. Композиторов - нет. Этих... скульпторов тоже нет.
- Архитекторов нет, - подхватил Андрей. - Киношников нет...
- Ничего такого нет, - сказал Гейгер. - Миллион человек! Меня это сначала просто удивило, а потом, честно говоря, встревожило.
- Почему? - сейчас же спросил Изя.


Гейгер в нерешительности пожевал губами.
- Трудно объяснить, - признался он. - Сам я, лично, не знаю, зачем все это нужно, но я слыхал, что в каждом порядочном обществе все это есть. А раз у нас этого нет, значит, что-то не в порядке... Я рассуждаю так. Ну, хорошо: до Поворота жизнь в городе была тяжелая, стоял кабак, и было, предположим, не до изящных искусств. Но вот жизнь в общем налаживается...
- Нет, - перебил его Андрей задумчиво. - Это здесь не при чем. Насколько я знаю, лучшие мастера мира работали как раз в обстановке ужасных кабаков. Тут нет никакой закономерности. Мастер мог быть нищим, сумасшедшим, пьяницей, а мог быть и вполне обеспеченным, даже богатым человеком, как Тургенев, например... Не знаю.
- Во всяком случае, - сказал Изя Гейгеру, - если ты собираешься, например, резко повысить уровень жизни своих литераторов...
- Да! Например! - Гейгер снова отхлебнул кофе и, облизывая губы, стал смотреть на Изю прищуренными глазами.
- Ничего из этого не выйдет, - сказал Изя с каким-то удовлетворением. - И не надейся!
- Погодите, - сказал Андрей. - А может быть, талантливые творческие люди просто не попадают в город? Не соглашаются сюда идти?
- Или, скажем, им не предлагают, - сказал Изя.
- Бросьте, - сказал Гейгер. - Пятьдесят процентов населения города молодежь. На Земле они были никто. Как можно было определить, творческие они или нет?
- А может быть, как раз и можно определить, - сказал Изя.

- Пусть так, - сказал Гейгер. - В городе несколько десятков тысяч человек, которые родились и выросли здесь. Как с ними? Или талант - это обязательно наследственное?
- Вообще-то, действительно, странно, - сказал Андрей. - Инженеры в городе есть прекрасные. Ученые - очень неплохие. Может быть, не Менделеевы, но на крепком мировом уровне. Талантливых людей пропасть - изобретатели, администраторы, ремесленники... вообще всякие прикладники...
- То-то и оно, - сказал Гейгер. - Это-то меня и удивляет.

- Слушай, Фриц, - сказал Изя. - Ну, зачем тебе лишние хлопоты? Ну, появятся у тебя талантливые писатели, ну, начнут они тебя костерить в своих гениальных произведениях - и тебя, и твои порядки, и твоих советников... И пойдут у тебя самые неприятные неприятности. Сначала ты будешь их уговаривать, потом начнешь грозить, потом придется тебе их сажать.
- Да почему это они будут меня обязательно костерить? - возмутился Гейгер. - А может быть, наоборот - воспевать?
- Нет, - сказал Изя. - Воспевать они не станут. Тебе же Андрей сегодня объяснил насчет ученых. Так вот, великие писатели тоже всегда брюзжат. Это их нормальное состояние, потому что они - это больная совесть общества, о которой само общество, может быть, даже и не подозревает. А поскольку символом общества являешься в данном случае ты, тебе в первую и накидают банок... - Изя хихикнул. - Воображаю, как они расправятся с твоим Румером!


Гейгер пожал плечом.
- Конечно, если у Румера есть недостатки, настоящий писатель обязан их изобразить. На то он и писатель, чтобы врачевать язвы...
- Сроду писатели не врачевали никаких язв, - возразил Изя. - Больная совесть просто болит, и все...


(с) Стругацкие, "Град обреченный"


Tags: Rosseûško-Matuško, SMS от Бога, memento mori, Битие определяет сознание, Брошенный с Луны, Герой ненашего времени, Духовные скрепы, Мухи творчества, Проба пера, Путешествия, Слушай дядю, Смотрю за жизнью в замочную скважину, Сон разума рождающий чудовищ, Эти забавные животные
Subscribe

Recent Posts from This Journal

  • Вечер в хату

    Часик в радость. С почином меня, провел две ночи на нарах. Только что из суда, модные нонче в Грузии статьи «Нарушение правил проведения митингов»…

  • За окном

    А вы что видите сегодня, лепым январским утрецом?

  • Всех скорбящих радость

    Или традиционное новогоднее от Космоножки

promo haydamak november 2, 2017 16:21 5
Buy for 100 tokens
Я Александр "haydamak" Бутенко, и у меня много ипостасей, писательство - одна из них. Да, я пишу книги, мне это нравится, моим читателям тоже, и я намереваюсь какое-то время делать это и впредь. Мои книги возможно скачать бесплатно и без обязательств, в разных форматах (pdf, fb2, epub,…
  • Post a new comment

    Error

    default userpic

    Your reply will be screened

    When you submit the form an invisible reCAPTCHA check will be performed.
    You must follow the Privacy Policy and Google Terms of use.
  • 11 comments

Recent Posts from This Journal

  • Вечер в хату

    Часик в радость. С почином меня, провел две ночи на нарах. Только что из суда, модные нонче в Грузии статьи «Нарушение правил проведения митингов»…

  • За окном

    А вы что видите сегодня, лепым январским утрецом?

  • Всех скорбящих радость

    Или традиционное новогоднее от Космоножки