C легкой руки Михаила Афанасьевича у меня теперь словосочетание "дом литераторов" ассоциируется с пьянкой, ресторанным кутежом, мужичками, с капустой в усах, дамами, пишущих под псевдонимом Штурман Жорж, и прочей вакханалией.
В советское время была тяга ко всяким объединениям - кружкам, секциям, и прочим сборищам людей, которые даже самые малые собственные переживания не в силах проживать в одиночестве.
А еще всем объединениям полагались творческие площади - мастерские там всякие, аудитории, да не где-нибудь, а в центре города.
А в мастерских что? Правильно - бухают с ночи до утра.
Что я, на богемных сборищах не бывал, будь они неладны? Бывал. Видел, знаю.
Когда эти люди по одному - они еще куда ни шло, а с некоторыми даже и поговорить возможно поболее, чем несколько минут.
Но когда они собираются вместе - туши свет, кидай гранату, Господь - жги!
Возьмемся за руки, друзья, чтоб не обосраться поодиночке.
Все эти творческие объединения неминуемо делают дело, противоположное творчеству - они усредняют.
Создают советскую мечту - среднестатистического писателя, среднестатистического художника или музыканта.
Людей, которые пристроены к кормушке, но давным давно забыли - кто они, откуда, какое их истинное имя (не то, которое в паспорте, а то, которое истинное)?
Милая и безобидная, казалось бы, проституция всегда оканчивается ампутацией души. Слишком уж сильна в людях наивная вера, что вот уж кто, а они то - они успеют соскочить. Что Дьяволу можно продать только половину души.
Каждый первый наркоман, в широком смысле определения, это лелеял.
Помните как в "Хромой судьбе" у Стругацких, про то, как членов Союза писателей - всех этих дежурных, чистеньких и лояльных власти, поющих в синхрон, кушающих коньячок на квартирах, направили в НИИ - тестировать новую машину, ИзПиТал - Измеритель Писательского Таланта.
Вставляешь в машину рукопись - а она показывает, сколько книг по этой рукописи выйдет в близкой исторической перспективе.
И как герой, пытаясь сам перед собой отшутиться, прикрываясь тем, что ему якобы это и не важно, но желал принести к этой машине свою сокровенную рукопись - не ту, что он писал, как Член Союза, а ту, что писал "в стол", для себя - и всё оттягивал этот миг, не в силах признаться самому себе - чего же именно, на самом деле он боится:
- Литература не бывает плохой или хорошей. Литература бывает только хорошей, а все прочее следовало бы называть макулатурой.
- Вот-вот! - подхватил я, продолжая напирать в каком-то горестном отчаянии. - "Свежесть бывает только одна - первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!"
- Мертвые умирают навсегда, Феликс Александрович. Это так же верно, как и то, что рукописи сгорают дотла. Сколько бы он ни утверждал обратное. Однако давайте, наконец, приступим к вашему делу. Вы, как и следовало ожидать, совершенно правильно догадались, что машина моя определяет не абсолютную художественную ценность произведения, а всего лишь судьбу его в исторически обозримом времени. Догадавшись, вы оказались перед вопросом: стоит ли рискнуть и передать мне на анализ вашу синюю папку.
Давайте теперь попробуем разобраться, чего же вы, Феликс Александрович, боитесь и на что надеетесь.
Вы, конечно, боитесь, что машина моя наградит вас за все ваши труды какой-нибудь жалкой цифрою, словно не труд всей вашей жизни вы ей предложили, а какую-нибудь макулатурную рецензию, писанную с отвращением и исключительно чтобы отделаться. А то и ради денег.
А надеетесь вы, Феликс Александрович, что случится чудо, что вознаградит вас моя машина шестизначным, а то и семизначным числом, словно вы и впрямь заявляете миру некий новый Апокалипсис, который сам собой прорвется к читателю сквозь все и всяческие препоны.
Однако же вы прекрасно знаете, Феликс Александрович, что чудеса в нашем мире случаются только поганые, так что надеяться вам в сущности не на что.
Что же до ваших опасений, то не сами ли вы сознательно обрекли свою папку на погребение в недрах письменного своего стола - изначально обрекли, Феликс Александрович, похоронили, еще не родив, а только едва зачав? Вы следите за ходом моих рассуждений? Вы понимаете, что я только облек в словесную форму ваши собственные мысли?
Я снова кивнул и сказал сиплым голосом, мимолетно поразившим меня самого:
- Вы упустили еще третью возможность...
- Нет, Феликс Александрович, не упустил. О вашей детской угрозе огнем я догадываюсь. Так вот, чтобы наказать вас за нее, я расскажу вам сейчас о четвертой возможности, такой стыдной и недостойной, что вы даже не осмеливаетесь пустить ее в свое сознание, ужас перед нею сидит у вас где-то там, на задворках, ужас сморщенный, голенький, вонючий... Рассказать?
Предчувствие этого сидящего на задворках сморщенного ужаса резануло меня, как сердечный спазм, и я даже задохнулся, но я уверен был, что ничего он не может сказать такого, о чем я сам уже не передумал, чем не перемучился тридцать три раза. Я стиснул зубы и процедил сквозь платок, прижатый ко рту:
- Любопытно было бы узнать...
И он рассказал.
Честью своей клянусь: не знал я заранее и представить себе не мог, что он мне расскажет обо мне самом. И это было особенно унизительно и срамно, потому что четвертая моя возможность была такой очевидной, такой пошлой, такой лежащей на поверхности.
Любой нормальный человек назвал бы ее первой. Для Ойла Союзного она вообще единственная, и других он не ведает.
Только такие, как я, занесшиеся без всякой видимой причины, надутые спесью до того, что уже и надутости этой не ощущают, невесть что вообразившие о себе, о писанине своей и о мире, который собою осчастливливают, только такие, как я, способны упрятать эту возможность от себя так глубоко, что сами о ней не подозревают.
Ну как, в самом деле, я, Феликс Александрович Сорокин, создатель незабвенного романа "Товарищи офицеры!", как я мог представить себе, что проклятая машина может выбросить на свои экраны не семизначное признание моих, Сорокина, заслуг перед мировой культурой, и не гордую одинокую троечку, свидетельствующую о том, что мировая культура еще не созрела, чтобы принять в свое лоно содержимое синей папки, а может выбросить машина на свои экраны крепенькие и кругленькие "30 тыс.экз.", означающие, что синюю папочку благополучно приняли, благополучно вставили в план, и выскочила она из печатных машин, чтобы осесть на полках районных библиотек рядом с прочей макулатурой, не оставив о себе ни следов, ни памяти, похороненная не в почетном саркофаге письменного стола, а в покоробленных обложках из уцененного картона.
- Простите меня, - закончил он с сочувствием в голосе. - Но я не мог оставить в стороне эту возможность, даже если бы не хотел слегка наказать вас.
Я молча кивнул в который раз. Воистину: демон неба сломал мне рога гордыни.
- Что же касается вашей угрозы сжечь синюю папку и забыть о ней, - продолжал Михаил Афанасьевич, - то я, признаться, назвал ее, угрозу, детской лишь в некоторой запальчивости. На самом деле, угроза эта мне кажется серьезной и весьма серьезной. Но, Феликс Александрович! Вся многотысячетелетняя история литературы не знает случая, когда автор сжег бы своими руками свое любимое детище. Да, жгли. Но жгли лишь то, что вызывало отвращение и раздражение, и стыд у них самих. А ведь вы, Феликс Александрович, свою синюю папку любите, вы живете в ней, вы живете для нее. Ну как вы позволите себе сжечь такое только потому, что не знаете его будущего?
Он был прав, конечно. Все это была кислая болтовня - насчет сжигания, забвения...
Да и как бы я ее стал жечь - при паровом-то отоплении. Я нервно хихикнул: может быть, потому и печатается у нас столько барахла, что исчезли по городам печки?
Вот это и оно. Те, у кого остались лоскуты души, те яростно боятся даже не того, что у их произведения будет один-два-четыре читателя - это как раз бы напротив кормило гордыню - человечество еще не доросло до меня, хо-хо-хо! Или - я понятен только избранным.
Они боятся того, что их книга выйдет, войдет в планы, осядет по региональным библиотекам по разнорядке - и окажется в забвении.
А ведь правда - знаете, перебираешь иногда библиотеки, и находишь там книги каких-то совершенно неизвестных региональных писателей, пишущих под эгидой союза писателей "Молодые дарования Мордовии", или "Лауреат Коряжминского областного конкурса Золотое перо, или Разливанный соловей".
Какие-то имена, какие-то романы, обрывки чьих-то жизней, чьи-то имена.
Эти люди писали книги. А читателей нет.
Да я сам - подержу на руках их книгу, взвешу, и отложу навсегда в сторону.
Книг много, а жизнь коротка.
Подобно большинству журналистов, я мечтал написать роман. И, не в пример большинству журналистов, действительно занимался литературой. Но мои рукописи были отклонены самыми прогрессивными журналами.
Сейчас я могу этому только радоваться. Благодаря цензуре, мое ученичество затянулось на семнадцать лет. Рассказы, которые я хотел напечатать в те годы, представляются мне сейчас абсолютно беспомощными. Достаточно того, что один рассказ назывался "Судьба Фаины".
Лена не читала моих рассказов. Да и я не предлагал. А она не хотела проявлять инициативу.
Три вещи может сделать женщина для русского писателя. Она может кормить его. Она может искренне поверить в его гениальность.
И наконец, женщина может оставить его в покое.
Кстати, третье не исключает второго и первого. (с) Довлатов
Когда задумываешься о судьбах литературы и литераторов - у самого начинает зудеть страх чистого листа. Страшно писать.
Страшно писать не оттого, что, быть может, не поймут - да нам что, привыкать? Вся жизнь в непонимании, застряли как челюскинцы во льдах.
Куда страшнее, если - поймут. Кивнут, примут, напишут грамоту, дадут членский билет - и забудут.
Так, будут кирять на казенных площадях Союза писателей, собравшись по поводу ухода очередного мэтра, или по поводу очередного регионального казенного конкурса.
Иногда пригласят в жюри - скрипучие, сдвинутые парты, графин с желтоватой водой. Запах выкрошенного ДСП в местном ДК.
Иногда включат в антологию писателей родного края, с коротким рассказом. "Судьба Фаины".
Похоронят живьем. Вот этого-то, на самом деле, боятся те, кто уже стартанул как "молодой, перспективный автор, Член Союза Писателей Усть-Каменогорска".
Дмитрий Горчев, царствие небесное, "Великое Своё, то есть важное":
Я вот, знаете, однажды был секретарём литературного конкурса. Что меня поразило в этом занятии – это то, что на самом деле ВСЕ умеют писать литературные произведения.
В Советском Союзе была очень неплохая система образования, что бы там ни говорил убитый чекистами Борис Ельцын. Так что совершенно любой человек, закончивший десятилетку при советской власти, способен написать вполне внятный и даже занимательный текст любой практически продолжительности. Да даже я, если сосредоточусь, легко напишу некий внятный текст на заданную тему для глянцевого журнала. Все мои знакомые в состоянии написать роман в двух томах, даже и с продолжением, причём будет этот роман ничуть не хуже других романов, которые продают в магазинах.
И вообще способность складно пиздеть является одним из главнейших признаков культурного человека.
И вот пиздят они все, пиздят, и я тоже пижжу, пижжу, и можно открыть любую книжку на любом месте, или пойти в кинотеатр на любой кинофильм, и там тоже будут пиздеть и пиздеть, и редко даже так бывает, что какую-то совершенную хуйню.
Нет, нормально всё, как раз хуйня-то внимание хотя бы сколько-нибудь на себе останавливает, а так всё вполне приемлемого качества.
Самый большой экзистенциальный ужас я испытал, когда известный поэт и прозаик Быков за четыре минуты сочинил на грязной салфетке стихотворение чрезвычайно высокого качества на заданную ему тему. Я с тех пор разочаровался совершенно в поэзии, потому что понял, что на самом деле умение сочинять стихи – это как шахматы, то есть просто способность очень быстро считать варианты.
Ну и что спрашивается остаётся? А остаётся Великое Своё, то есть важное. Важное, оно совсем не обязательно, а точнее обязательно не про добро и зло, не про любовь и ненависть, не про жизнь и смерть – там уже до такой степени всё засрано, что ходить там можно только после смерти. Важное, оно может быть каким угодно – тёплым колючим огурцом на навозной грядке или бабой Дуней, медленно переставляющей толстые свои ноги по тропинке меж полынных деревьев, да чем угодно. Главное в нём, что все на самом деле знают, где оно расположено, но никто никогда про него не говорит, потому что неприлично что ли, да и вообще про важное нужно говорить медленно и обстоятельно, а как-то всё времени не хватает, работа там, дети в школу пошли, да и вообще как-то глупо оно всё
Что делать, спросите, вопросом другого литературного классика, название произведения которого все слышали, но никто его не читал?
Да что делать, что делать - сухари сушить. Что же из этого следует - следует жить, шить сарафаны и яркие платья из ситца - вот что из этого следует, и ничего более.
Жить и творить, не оглядываясь на людские толки.
Мы - всего лишь песчинки в глазу Бога, нам не дано знать, что из нашего творения останется, а что забудется.
Делай - и не ищи людского мнения - оно ненадёжно. Сердце и Бог в нём - куда надежнее.
Любимых детей не сжигают.
Гулял я по Орлу, по улице Салтыкова-Щедрина (во-от она городская алчность - нахватать себе имён)
И набрел на Дом литераторов
Стоит на высоком пригорке
Позади - галерея Курнакова, местного живописца
Фет вылез из земли. Похож на гриб-сморчок.
Нет? Да это вы за грибами не ходили никогда, не надо мне тут свистеть. Еще как похож.
Регалии всякие - Союз Литераторов, издательство - прямо страшно чихнуть, потому что - а вдруг брызги прилетят в какого-нибудь небожителя? Представляете? Ну вот, то-то и оно.
А дале - высокий берег, а чуть еще дале - Дворянское гнездо - красота, сидеть бы на высоком бережку, читать барышне стихи, угадывая тайком под ее платьем легкий и желанный стан.
Руку кладя, как-бы невзначай, на талию.
Но - пройти нельзя. Сразу за Домом Литератора всё перегорожено.
Да и сам дом символично в тупике.
Воспитанный, культурный человек что должен был сделать на моём месте? Правильно - поинтересоваться, кого испустил из своих недр этот Дом, из тех, кем по праву гордится Орловщина, чьи книги осели в библиотеках, часто ли собираются тут морёные жизнью, или напротив - самодовольные, толстомясые поэты.
А я этого всего делать не стал. Последовал указанию, о опасности угрозы жизни.
И осторожно, на цыпочках, от дома ушел.
Знаете, как говорил литературный классик - а ну его нахуй, на всякий случай. Подальше от бога - подальше от чёрта.
Вдруг мальчики кровавые по углам сниться начнут.
- А ну-ка, налейте чашечку президенту, - сказал он. - О чем вы здесь?
- О литературе и искусстве, - сказал Изя.
- О литературе? - Гейгер отхлебнул кофе. - Ну-ка, ну-ка! Что именно мои советники говорят о литературе?
- А что это вдруг тебя заинтересовала литература? - спросил Изя, с любопытством глядя на Гейгера. - Такой был всегда практичный президент...
- Потому и заинтересовала, что практичный, - сказал Гейгер. - Считайте, - предложил он и принялся загибать пальцы. - В городе выходят: два литературных журнала, четыре литературных приложения к газетам, по крайней мере десяток серийных выпусков приключенческой белиберды... вот и все, кажется. И еще полтора десятка названий книг в год. И при этом ничего сколько-нибудь приличного. Я говорил со сведущими людьми. Ни до Поворота, ни после в Городе не появилось ни одного сколько-нибудь значительного литературного произведения. Одна макулатура. В чем дело?
Андрей и Изя переглянулись. Да, Гейгер всегда умел удивить, ничего не скажешь.
- Что-то я тебя все-таки не понимаю, - сказал Изя Гейгеру. - Какое, собственно, тебе до этого дело? Ищешь писателя, чтобы поручить ему свое жизнеописание?
- А если без шуточек? - терпеливо сказал Гейгер. - В городе миллион человек. Больше тысячи числятся литераторами. И все бездари. То есть сам я, конечно, не читаю...
- Бездари, бездари, - кивнул Изя. - Правильно тебя информировали. Ни Толстых, ни Достоевских не видно. Ни Львов, ни даже Алексеев...
- А в самом деле, почему? - спросил Андрей.
- Писателей выдающихся - нет, - продолжал Гейгер. - Художников - нет. Композиторов - нет. Этих... скульпторов тоже нет.
- Архитекторов нет, - подхватил Андрей. - Киношников нет...
- Ничего такого нет, - сказал Гейгер. - Миллион человек! Меня это сначала просто удивило, а потом, честно говоря, встревожило.
- Почему? - сейчас же спросил Изя.
Гейгер в нерешительности пожевал губами.
- Трудно объяснить, - признался он. - Сам я, лично, не знаю, зачем все это нужно, но я слыхал, что в каждом порядочном обществе все это есть. А раз у нас этого нет, значит, что-то не в порядке... Я рассуждаю так. Ну, хорошо: до Поворота жизнь в городе была тяжелая, стоял кабак, и было, предположим, не до изящных искусств. Но вот жизнь в общем налаживается...
- Нет, - перебил его Андрей задумчиво. - Это здесь не при чем. Насколько я знаю, лучшие мастера мира работали как раз в обстановке ужасных кабаков. Тут нет никакой закономерности. Мастер мог быть нищим, сумасшедшим, пьяницей, а мог быть и вполне обеспеченным, даже богатым человеком, как Тургенев, например... Не знаю.
- Во всяком случае, - сказал Изя Гейгеру, - если ты собираешься, например, резко повысить уровень жизни своих литераторов...
- Да! Например! - Гейгер снова отхлебнул кофе и, облизывая губы, стал смотреть на Изю прищуренными глазами.
- Ничего из этого не выйдет, - сказал Изя с каким-то удовлетворением. - И не надейся!
- Погодите, - сказал Андрей. - А может быть, талантливые творческие люди просто не попадают в город? Не соглашаются сюда идти?
- Или, скажем, им не предлагают, - сказал Изя.
- Бросьте, - сказал Гейгер. - Пятьдесят процентов населения города молодежь. На Земле они были никто. Как можно было определить, творческие они или нет?
- А может быть, как раз и можно определить, - сказал Изя.
- Пусть так, - сказал Гейгер. - В городе несколько десятков тысяч человек, которые родились и выросли здесь. Как с ними? Или талант - это обязательно наследственное?
- Вообще-то, действительно, странно, - сказал Андрей. - Инженеры в городе есть прекрасные. Ученые - очень неплохие. Может быть, не Менделеевы, но на крепком мировом уровне. Талантливых людей пропасть - изобретатели, администраторы, ремесленники... вообще всякие прикладники...
- То-то и оно, - сказал Гейгер. - Это-то меня и удивляет.
- Слушай, Фриц, - сказал Изя. - Ну, зачем тебе лишние хлопоты? Ну, появятся у тебя талантливые писатели, ну, начнут они тебя костерить в своих гениальных произведениях - и тебя, и твои порядки, и твоих советников... И пойдут у тебя самые неприятные неприятности. Сначала ты будешь их уговаривать, потом начнешь грозить, потом придется тебе их сажать.
- Да почему это они будут меня обязательно костерить? - возмутился Гейгер. - А может быть, наоборот - воспевать?
- Нет, - сказал Изя. - Воспевать они не станут. Тебе же Андрей сегодня объяснил насчет ученых. Так вот, великие писатели тоже всегда брюзжат. Это их нормальное состояние, потому что они - это больная совесть общества, о которой само общество, может быть, даже и не подозревает. А поскольку символом общества являешься в данном случае ты, тебе в первую и накидают банок... - Изя хихикнул. - Воображаю, как они расправятся с твоим Румером!
Гейгер пожал плечом.
- Конечно, если у Румера есть недостатки, настоящий писатель обязан их изобразить. На то он и писатель, чтобы врачевать язвы...
- Сроду писатели не врачевали никаких язв, - возразил Изя. - Больная совесть просто болит, и все...
(с) Стругацкие, "Град обреченный"
Journal information