Солнце по особенному свободно осветило пустые коридоры, пыльные фикусы, нагрело обивку лавочек из подранного кожзама.
Гардеробщица Клавдия Ивановна озабоченно выглядывала из-за своей стойки - не идет ли кто? Но никто не шел.
Пустой гардероб просматривался насквозь. Лишь одиноко висел пакет с забытыми вчера драными кроссовками.
В регистратуре наконец-то выдохнули спокойно, и, быть может первый раз за всю свою трудную карьеру на передовой, просто попили чаю, неспешно размешав сахар, вдоволь потаскав из блюдечка карамельки и мармеладки.
Покормили рыбок в аквариуме. Хотелось петь и танцевать - и опаздывающие врачи, окунувшись в тишину, не отказывали себе в нескольких танцевальных па, на ходу неуклюже надевая халат.
Оборудование отдыхало. Не гудели лампы, не излучали рентгены.
Все пузырьки в аптеке остались нетронутыми. Все таблетки нераспечатанными.
Врачи медленно и торжественно ходили курить на порог.
Лор Людмила Николаевна разгадывала сканворд. Гастроэнтеролог Надежда Дмитриевна читала "Мой любимый сад", готовясь к дачному сезону.
Только уборщица баба Роза, старая Резеда Шарафутдиновна - в молодости, говорят, она была очень красивой, царицей Сююмбике, и от ухажеров не было отбоя - только она немного поворчала, разливая и размазывая по полу воду.
Но немного - только сами врачи изредко ходили туда-сюда, а если и вступали в помытое, то совершенно неожиданно даже для самих себя смущались и сбивчиво извинялись.
Совершенно неожиданно счастье вдруг постучалось в двери. Неужель ты ко мне? - вопросительно глядели матовые стекла приоткрытых дверей.
Верю и не верю! - кивали им озадаченные майонезные баночки для анализов.
Словно давно и безнадежно сошедший с рельс поезд, боронящий собой целину, вновь вернулся на свой путь, и набирает ход, чувствуя себя нужным и своевременным. Словно сложился большой, запутанный паззл, и стала видна красивая, вдохновляющая, цельная картина.
Словно множество неприкаянных, забытых, запутавшихся, раздраженных людей разом нашли себя. Вспомнили, кто они и зачем они здесь. Вспомнили то, от чего бесконечно отвлекали их все эти просящие, униженные, озлобленные, обездоленные. Адепты Великого Страдания, каждодневно почитающие свой великий храм - сегодня оставшийся пустым.
Когда завершился этот удивительный, сказочный день, во время которого так никто, как и полагается чуду, не появился, врачи начали расходиться.
Они словно помолодели, похорошели - и даже шутки были не обычные злые, колкие, острые, а изящные, легкие, жизнерадостные, с надеждой на что-то бесконечно радостное, предвкушаемое светлое, с верой в великое, прекрасное, чудесное будущее, где будут только цветы и юность, пряность и свобода. Чувство того, что всё идёт правильно.
Последним свой корабль покидал, как и положено капитану, главврач.
Константин Игоревич закрыл дверь кабинета.
Целый день он сидел, изредка прерываясь на чай, и думал. Мыслил. Мыслил мир, мыслил жизнь и смерть.
Думал радость и горе, любовь и ненависть. Улетал и возвращался.
Он был неподвижен час, два. Наконец-то смог себе это позволить.
Он был с собой, и ему было очень-очень хорошо.
Он был совершенным буддийским монахом без буддизма. Просветленным без просветления.
Лишь выйдя из закрытой поликлиники, он чуть-чуть очнулся от дум.
На улице было прекрасно. Грело весеннее солнце, взвизгивали дети, трещали звонки велосипедов.
Небо было голубое, глубокое, а облака мягкими как вата или перина.
Прыгали по лужам озорные воробьи. Каждое оконное стекло слепило солнечным бликом.
Константин Игоревич зажмурился и засмеялся.
Ему просто было хорошо. Он смеялся просто потому, что был счастлив. Как когда-то.
Как когда-то тогда, что, ошибочно казалось, никогда не вернется.
Он шел, наслаждаясь тем, что он всего-лишь один из прохожих, и никто не знает о том, что он главврач, доктор медицинских наук и еще вчера у него был тяжелый день.
Он смотрел на птиц, на небо, на открывающийся весне микрорайон, и весь мир представлялся ему совершенно новым, невиданным, неисследованным, и - безусловно, полным прекрасных, удивительных тайн.
Journal information