Планировали уехать пораньше, и уже задержались.
Крылья сложили палатки, их кончен полёт. Скручены и заброшены в багажник спальники.
Оглушающая Коктебельская жара, замерли в зное зубья Кара-Дага.
Из дельфинария несутся излишне жизнерадостные крики (ну кто додумался дельфина назвать Гаврюшей, ну вот кто?!), на крупных камнях греются голые тела прекрасных девушек из Запорожья, глупых, очаровательных и с этой неповторимой запорожской блядинкой в глазах.
Уезжать, признаться, и не хочется, но я уж объявил, что мы отчаливаем, и Женюшу вот, брата, предупредил.
Впрочем, я все время забываю, что он блаженный, и время не властвует над его медитативностью. Он ушел на пляж, прощаться с девками, потом, как выяснилось, поссал где-то в неположенном месте и налетел на 50 гривен штрафа, потом - куда ж без этого? - испил крепленого вина.
Я сержусь, а он грустно вздыхает.
- "Может останетесь?" - робко подбивают попутчики.
А уж как-то глупо - собрались, погрузили в машину скарб, ну и вообще - мужик сказал, мужик сделал. Какой я пример брату подам, если останемся? Вот именно, никакой. И не надо тут о том, что он меня на пять лет старше.
Женюша копается, манкирует, грустит от расставания, Коктебель готовится опустеть без нас.
Мне надоело стоять у машины, прощание излишне затягивается, я громогласно прокрикиваю условие - либо мы через пятнадцать минут, и ни секундой больше, отчаливаем вместе, либо я отчаливаю один, а Женюша как знает.
- "Ну, а как он обратно-то поедет? У нас в машине места не будет" - сердобольничают попутчики.
- "Разве пастырь я брату своему?" - грозно вопросил я, и слово мое было тверже скалы.
Подействовало. Женюша собрался, через пятнадцать минут мы отъезжали, оставляя Коктебельскую лазурь, нам махали вслед.
Ехали на паром, в грустной тишине пересекли Феодосию, сухие поля, заложили зигзагов по затрапезной Керчи.
С пригорка уже были видны другие, российские берега, казачий Краснодарский край.
И тут мы утыкаемся в хвост очереди.
Судя по тому, что кто-то готовит на обочине в котелке на горелке, очередь не отличается лихими темпами.
Очень скоро узнаём - в паром втискивается 30 легковых машин. Автобусы и фуры идут без очереди. Из легковых - с малыми детушками.
Паром - раз в 2 часа. Ночью не працюе. Мы в очереди 151-е.
Разговорились с киевлянами-балагурами на микроавтобусе впереди, 150-ми - едут на Кубань к родичам, в хутор, который с этой точки на том берегу видно глазом. Шутят, что друг другу шлют послания зеркальцем, солнечными бликами.
Нехитрые арифметические подсчеты позволяют сопоставить нехитрые факты и принять горшую истину - переправки на тот берег нам ждать не меньше суток. Если очень повезет.
Прощаемся с неунывающими киевлянами, разворачиваюсь на узкой, окаймленной колючками дороге.
Керчь, сухие поля, Феодосия по касательной.
Звонок оставшимся друзьям в Коктебель - "мы возвращаемся".
Женюша повеселел. Радостно ёрзает на сиденье, что-то по-детски звонко рассказывает, шутит, каламбурит.
Да и я, признаться, рад. Оказывается мне совсем и не хотелось уезжать. А тут - вроде как и уважительный повод.
Наш приезд встретили ликованием и улюлюканьем. Обнимались и лобызались так, словно и не сегодня виделись.
- "Ну что, давай нажремся в говно!" - пришло предложение. Это был пароль, слоган "в говно!" мы произносили на манер песни Меркьюри.
Сначала пошли к дяде Али, и там сожрали вкуснейшего лагмана и свежеисжаренную рыбу.
Коктебель пестрел огнями, мерцали южные звезды, шумело черное море и даже мерзотнейшая попса казалась пением наяд.
Потом пригубили крепленого, сладкого, вяжущего вина. Потом еще.
Танцы, грудатые запорожские девки, с похотливыми, вожделенными, хрипловатыми грудными голосами, как в бразильском порно.
Лежать на остывающих камнях, смотреть в небо, шутить, чувствовать пульс жизни - бесценно.
Палатки вновь ставить было лень, я спал прямо под открытым небом, в пошлых старческих трусах по колено.
Мыслей ехать обратно не было. Круговерть курортной молодости закручивала нас в бесподобный вихрь.
Женюша был радостно возбужденным, эпикурствовал и сибаритствовал - со всеми перезнакомился, стал вместе со своим переносным кальяном локальной легендой, наравне с тетенькой торгующей ебун-травой, вхожим в любую компанию.
А я и сам не монашествовал, и за брата было гордо. Чувствовал себя настоящим, заботливым библейским пастырем. Мурлыкал про себя как мантру - "Господь мой, Пастырь добрый, я ни в чём не буду нуждаться. Не убоюсь ни страхов ночных, ни стрелы, пущенной днём".
Улыбался морю и солнцу и, кажется, был совершенно счастлив.
___________________________________
Крым в лицах
Journal information