Ну, на самом деле мы лишь догадывались, что она проститутка, ибо о своей работе она ничего не рассказывала. Только накрашивалась, да упархивала как бабочка в ночь. Иногда её ждала машина.
Явно была не вокзальной, пошиба выше среднего - не красавица, кстати, но фигуристая, высокая и умела себя подать.
Днями отсыпалась. В "выходные" заходила в гости.
Очень хорошо к нам относилась - да и мы к ней. Почему-то искренне считала, что мы евреи - никакой фантазии у меня не хватило представить, что же именно привело её к подобному убеждению.
Знали о ней мало. Почти ничего не рассказывала.
Только то, что из Новосибирска. Родителей нет. Брата-мента зарезали в разборках на её же глазах.
Оля была порою не в себе, но в 90-е это совершенно никого не удивляло. Все были не в себе.
Окна снимаемой ею квартиры приходились из-за изгиба дома прямиком в наши - если нет штор, а их не было, то всё происходящее как на экране.
Однажды её штурмовали демоны - она бегала по кухне с ножом, истошно визжала, пыряла в лоскуты обои, затем принялась как ятаганом рубить кухонные шкафы.
Нет нужды и говорить, что в квартире она была одна - она вообще к себе никого не водила, только мы, да квартирная хозяйка к ней, по большому счёту-то, и заходили.
На следующий день она, впрочем, вновь была как обычно - грустной и какой-то по особенному кроткой.
На своей работе она каждую ночь сталкивалась, совершенно очевидно, с такими людьми, о которых даже малое знание их истинной сущности, их желаний способно сломать людям неподготовленным психику.
Ее это выжигало.
Оля загонялась по христианству, периодически ездила к отцу Герману в Сергиев Посад - на отчитки. На изгнание демонов.
Что это такое? Да оно и есть, сеансы экзорцизма - отец Герман, жёсткий седой старикан, читает молитвы, а полчища людей крючатся, впадают в ступор и чревовещают. Сущий Босх.
Я без балды, если что, не верите, так сами разузнайте - он персонаж в узких кругах известный.
Она всё зазывала с собой за компанию - жалобно так, но настороженно к этому все относились.
Кроме меня и Жени, моего брата - мы вызвались поехать просто из культурологического интереса.
Мой отец тогда летал на Камчатку, привозил красную рыбу да икру - которой в Москве было либо не сыскать, либо только за большие деньги - которые, кстати, Оля периодически за икру платила, брала её килограммами, хотя сама ела мало - больше для кого-то.
Время абсурдное - жрать в остальном нечего, но икры просто завались. Чисто Верещагин, которому за державу обидно.
Хлеб, правда, всё же был - невкусный, как и весь в Москве, но хоть какой.
Мать нам с Женей в дорогу налепила бутербродов с рыбой и икрой, каждый заботливо завернув. Прямо что-то из китайской сказки, когда отправляются братья в путь, к святому старцу, да в святые места, а мать им с собой дает лепешки, на грудном молоке замешанные.
Нам, правда, святой старец был до сраки. Как и все остальные святые старцы.
Да и Сергиев Посад особой рьяности как таковой не вызывал - Женя в другом мире бытовал, церкви ему индифферентны, а я уже на то время успел связаться с металл-музыкой, был сатанистом и крест носил исключительно перевёрнутый - под футболкой, правда, чтобы не провоцировать лишних взрывов.
Просто выпал повод скататься в прогулку, ну мы и поехали от скуки.
Время было зимнее. Электричка еле плелась.
На одной лавке щипал струны заросший как бирюк дачный бард. "Светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома" - от этой песни меня уже тогда мутило.
На других лавках ехали работяги да бабки, уставшая молодежь да молодые дедушки-коробейники.
Оля надела платок, стала истинной богомолкой. Беззвучно шептала что-то всю дорогу, закрыв глаза.
Было в ней что-то от Марии Магдалены, трагическое и возвышенное. Точнее даже не что-то, а вполне конкретно много.
Только я и братец были странным контингентом. Я, с длинными волосами да в балахоне с пентаграммами.
А мой братец, со своей фирменной блаженностью, когда оголодал в дороге, то просто достал из рюкзака огромный-огромный термос, похожий на небольшую баллистическую ракету, разлил нам чаю, а потом мы (Оля отказалась) достали бутерброды с икрой - и давай их уписывать.
Сложно удивить электричку, но нам это удалось. Мы, в ужасных тогдашних немодных пуховиках, в шапках-петушках, бомжи-бомжом, аппетитно уплетали бутерброды - а вокруг нас некоторое время висела ошарашенная тишина. Даже бард застыл с занесенной рукой, как собака, учуявшая добычу.
Оля не открыла глаз. Мы аппетитно пообедали.
Шоу жрецов, на глазах изумленных зрителей.
После приехали. Добирались на каких-то заиндевелых автобусах, на каждой кочке втискиваясь в ледяное стекло.
Оля ушла в толпу. Мы некоторое время смотрели, как люди плачут, стонут, трясутся, бьются, как терзаемые изнутри летучими мышами, падают без чувств.
Тихие девочки рычали басом как буйволы. Седенькие мужички кривлялись и голосили фальцетом.
Творилась форменная адская вакханалия, над всем мерно громыхал угрожающий голос отца Германа.
- "Я тебя съем! Я тебя съем!" - почерневшими губами лаяла бледная как мел старуха, кидаясь на старца. Старец прикладывал ей ко лбу крест, она визжала как от кипятка, а он только громче гундосил молитвы своим монотонным гулом.
Культурологический интерес был удовлетворён.
Герман там ещё пару часов отчитывал народ, а мы с Женей вышли, сели где-то средь Лавры, да задумчиво доели бутерброды.
Ждать Олю не хотелось. Поэтому мы, малодушно её не предупредив, уехали.
Это сейчас смс-ку можно послать, а тогда-то и стационарных телефонов не в каждом доме найти.
Оля жила рядом наверное год. Может два.
В какой-то момент она переезжала - уж не знаю, из каких соображений.
Раздала все свои книги - в основном сектантские, про людей и демонов. Мягкие игрушки - а их было много. Она, как любая искалеченная девочка, очень их любила, и нежно обнимала да баюкала мишек и слонят как живых, страшно этого стесняясь.
А также видеокассеты - где тоже причудливо сочетались мультики, мелодрамы, ниггерские комедии и Пьер Паоло Пазолини - "120 дней Содома" я первый раз посмотрел именно тогда.
А, да - кухонные шкафчики, с глубокими бороздами от ножа, отдала также. Эти шкафчики до сих пор у меня в квартире, где сперва я 10 лет жил, и где сейчас живёт Марк, мой квартирант.
Оля иногда звонила. Реже приезжала. Потом перестала.
Я не знаю, что с ней сейчас, жива ли она. Даже если и жива телом - принял ли господь милосердный её душу, упокоил ли.
Journal information